Воспоминания выпускницы школы Дединой Елены Ивановны

В школу я пошла в 1954 году. Первой нашей учительницей была Мария Георгиевна

Степанова. Еще несколько лет назад (пишу в 2006 году) она по-прежнему проживала в Явасе. С нее и началось мое уважение к учителю. Нам тогда казалось, что она может и знает все. Читать, писать, считать, петь, рисо­вать, декламировать, правильно себя вести, уважать старших - всему этому научила нас она. Всегда собранная, красиво одетая, с хорошо уложенной при­ческой, тогда она была образцом вкуса для нас. Да я и сегодня не нахожу к че­му придраться в ее облике.

Мы учились в старом одноэтажном деревянном здании, которое стояло справа от клуба и которого давно нет, а в новую школу перешли, кажется, клас­се в 3-м.

Новая школа меня сразу восхитила. Такая торжественность уже с первых шагов! Нас встречали у высокого крыльца гипсовые фигуры пионера и пионер­ки. Влететь на полном бегу с улицы в это великолепное здание, как в магазин, в дом, как в старую школу, было нельзя, и это настраивало серьезно. Сначала шла высокая лестница, потом тамбур.

И вестибюль с колоннами, где располагался гардероб, - тоже преддверие, обещание, подготовка к главной встрече в жизни - с учителем, знаниями, пре­красным. Это целая система символов, дающая определенный настрой, - ду­маю, она была в планах архитекторов, а не случайно сложилась.

На второй этаж малыши не допускались, но и на первом нам было инте­ресно. Здесь была учительская, библиотека, великолепная раздевалка, на стенах картины, по которым мы писали позже сочинения. Если наверх нельзя, то вниз было можно, а внизу, в цокольном этаже, располагались буфет и спортзал. А если спуститься по лестнице еще ниже, можно попасть в подвал с кочегаркой, куда мы иногда с опаской наведывались, прислушивались к гулу и стремглав летели наверх от двери, за которой что-то шумело.

Потом мы выросли и попали на второй этаж, и на перемены выходили в актовый зал - огромный, с паркетными полами, лепниной, картинами, кадками цветов вдоль окон. Здесь проходили праздники, линейки, встречи, выпускные балы.

Вообще наша прекрасная школа была для меня прививкой от дурновкусия и примером масштаба: большие залы, высокие потолки и «архитектурные излишества», тогда еще имевшие место, рождали достоинство в нас, бедных, мало что видевших послевоенных детях. Но то, что мы здесь видели, было для нас, и это давало уверенность в светлом завтрашнем дне.

Большое значение имели две доски с именами медалистов: на синем бар­хате серебряными буквами и на красном - золотыми были написаны имена лучших учеников школы. Это была наша слава, наша история. Мы ими горди­лись, некоторых помнили, хотели быть похожими на них, и у многих это полу­чалось. Получалось, благодаря своим стараниям, но во многом - благодаря учителям.

Я застала целую плеяду прекрасных учителей и педагогов: А. В. Шерстобитова, М. В. Савцов, А. Д. Соболева, М. П. Семкина и другие.

Мария Прокофьевна Семкина много лет спустя рассказывала нам, как поступала на работу в Явасскую школу. Пришла она далеко не новичком, но ей сразу дали понять, что здесь очень высокая планка требований, и она вполне допускала мысль, что ее, учителя со стажем, могут сюда и не принять. Это по­том все знали ее как увлеченного специалиста, умеющего интересно объяснять сухие химические закономерности, учителя, умеющего держать дисциплину, человека с выдержкой и юмором, а в первые годы она с робостью шла в класс, где только что провел урок, допустим, такой авторитет, как Савцов. Это было, признавалась она, как дебютанту выступать после заслуженного артиста.

Михаил Венедиктович Савцов умел строить урок так, что при кажущейся неспешности объяснений, он успевал все, что намечено по плану, и еще всегда вносил что-то сверх плана. Это были шутки, короткие рассказы и притчи, без которых практически ни один урок не обходился. Потом это навсегда остава­лось с нами в виде хорошего или дурного примера, умной пословицы, хотя вел он у нас математику. Звал он всех нас уважительно, полным именем - Михаил, Людмила, Александр, был очень спокоен, уравновешен, не выходил из себя ни в каких нештатных ситуациях, которые мы время от времени организовывали. Из его предметов я любила только геометрию - видимо, моему воображению нужны были визуальные образы, а геометрия - это пространство. Математик же я и сегодня никакой. Частенько, не зная формулы, я шла в решении окольными путями, иногда выруливала, а иногда запутывалась. Мимоходом он бросал взгляд в мою тетрадку и констатировал: «Елена опять свою дорогу ищет». Он этим не хвалил и не ругал. Но ведь сразу понятно, что я не выучила форму­лу, однако хорошо, что не сижу, а пытаюсь найти выход.

С такими талантливыми ребятами, как Жора Скурихин, Валера Юшке­вич, он говорил не только о школьной программе. Конечно, и о вечной теореме Ферма - на его памяти не одно поколение загоралось и гасло в порывах ее ре­шить. Поощрял он их словом и оценками, но был с ними так же уравновешен, как с остальными. Они не были любимчиками, которым все прощают, а были лучшими, с которых еще больше спрос.

Литературу нам преподавала легендарная Александра Васильевна Шерстобитова, личность незаурядная, человек независимый, мыслящий, принципи­альный. Она вполне могла пойти наперекор всем, если была уверена в своей правоте.

Никакой загнанности, запуганности, несамостоятельности я в своих учи­телях не помню - не было никаких примет того, что «тоталитарный строй» со­гнул и деформировал их. Школа учила добру, давала серьезные знания, пра­вильные уроки жизни и поведения, формировала активную позицию не равно­душного нахлебника, а гражданина своей страны. Все учителя были абсолютно разные, каждый имел свои привычки, характер и методику обучения, но всех объединяло то, что это были люди увлеченные и не пустозвоны, оптимисты и истинные граждане своей страны. Среди них Шерстобитова была одной из са­мых ярких личностей. Литературу можно было не любить, но работать она за­ставляла всех, и даже лентяи на ее уроках не скучали. Литература - предмет творческий, тут примешиваются идеология, философия, нравственные оценки, а в этом плане с большим или меньшим успехом рассуждать могут все - ведь свой взгляд на мир, примитивный или глубокий, имеет каждый.

От безудержного чтения я была уже тогда человеком грамотным, что она не уставала отмечать. Тогда я еще не знала Цветаеву с ее авторскими знаками препинания, но применяла их так же неформально, как она, чтобы дополни­тельно что-то подчеркнуть, выделить, задать фразе нужную мне интонацию. И Александра Васильевна всему классу говорила после проверки работ, что ей нравится смелость и осмысленность, с какой я обращалась с этими нудными для остальных знаками. Не раз я получала пятерки с плюсом, когда привлекала материал, кроме учебника, или удивляла своими рассуждениями. Такие сочи­нения она всегда зачитывала. То есть, творческий подход она всегда замечала и поощряла, чтобы закрепить успех.

Удивительно она рассказывала новый материал. Это всегда был малень­кий спектакль, потому что она создавала такую атмосферу, что не сопережи­вать было невозможно. Мы слушали не дыша, да и она всякий раз заново пере­живала сложные моменты в биографии писателей, их удачи и неудачи, смысл и коллизии романов. Могла и всплакнуть по ходу своего рассказа, промокая сле­зы платочком. Она этого ничуть не стеснялась, будучи человеком абсолютно естественным, и мы понимали, что слезы бывают разные. Есть - от собствен­ной боли, а есть - от боли за других.

Не стеснялась она и своей полноты. При маленьком росте она была поч­ти квадратной на вид, что, впрочем, не мешало ей играть с нами в лапту, когда случались уроки на природе.

В самое прекрасное время осени она обязательно выводила нас в лес, а дома мы писали сочинения о том, что увидели. Однажды я написала такое со­чинение в стихах, и оно было, конечно, зачитано вслух, попало в школьную стенгазету и принесло мне славу поэта, абсолютно мною не заслуженную. Мо­жет быть, не поверь она в меня, и я не поверила бы в себя, сочтя те стихи за случайность. Вполне допускаю, что без нее, без этой ее уважительной оценки, после своего первого стихотворения я никогда не написала бы второго.

Хорошо помню, как мы изучали «Евгения Онегина». Конечно, сегодня мы скажем, что это вершина поэзии и исторический срез социальной жизни России начала 19 века. А тогда нам было скучно все, кроме любовной линии. Но Александра Васильевна разбудила нас. Диспуты на ее уроках были в поряд­ке вещей. Задаст она какой-нибудь провокационный вопрос, а мы потом целый урок путаемся, чтобы в итоге принять ее, зрелую точку зрения, к которой она не принуждала, а подводила, развенчивая по ходу все наши заблуждения.

Она не любила, когда мы переписывали из учебника чужие мысли, по­этому поощряла самостоятельность в сочинениях, требовала от нас душевного и умственного труда, поэтому часто практиковала свободные темы. Была среди них такая - «Я хочу рассказать вам...» Пиши о чем угодно, что тебя волнует. Кто-то писал о футболе, кто-то об охоте, рыбалке, музыке, путешествиях. Пом­ню, Жора Скурихин написал о лазерах. Тогда это было ново, интересно, в шко­ле о них еще ничего не говорили. В сочинении не было ни грана художествен­ности, но принято оно было с полным уважением.

А однажды она пришла на урок и положила на краешек доски цветок. Написала темы сочинений и сказала:

-По дороге сюда я нашла на дороге этот цветок и подумала: «Как стран­но! Кто-то его растил, а кто-то сорвал и бросил. Зачем сорвал, если не унес с собой? Почему красивый цветок оказался в пыли?» Может, кто-то напишет об этом? И добавила свободную тему «Цветок в пыли». На меня, «поэта», она по­глядела при этом особенно.

Сегодня я с радостью взялась бы за эту тему, а тогда побоялась, чем, ду­маю, сильно огорчила - разочаровала - Александру Васильевну. Я могла чувствовать, но философствовать еще не могла и побоялась ее насмешить. А она любила смелость. Мне и до сих пор неловко, что я не оправдала ее тогдашних ожиданий.

Мы приносили ей букеты первых цветов, собран­ных рядом, в парке, во время большой перемены. Только ей, больше никому. Такой знак внимания вызывал у нее радостную слезинку, которую она бережно, не прячась, промокала платочком.

Навсегда запомнилось мне появление в классе Анны Дмитриевны Собо­левой. Она вела у нас, кажется, историю и обществоведение. Я так понимаю, она прежде преподавала где-нибудь в институте, поскольку первое время назы­вала нас на вы. У нее была удивительно грамотная, логичная, четкая речь. Она читала лекцию, а не вела урок - это я сейчас, после университетских лекций, хорошо понимаю. Именно она научила нас составлять тезисы к теме. То есть, обозначь главные точки и можешь при ответе даже пользоваться этим планом. Она понимала, что это подсказка, но если ты прочитал, осознал, записал, лиш­ний раз прокрутил в уме, обозначив тезисом главное, это поможет запомнить тему. Я была просто в восторге от этой новинки, и в дальнейшем эти навыки мне очень помогали в творческой работе.

Были у нас даже уроки искусствоведения. Вела их заезжая звезда, может даже, музейный работник, попав­ший ненадолго в Явас (я не могу вспомнить точно ее имени), - человек не­обыкновенной эрудиции, образчик вкуса и светского воспитания. В наш мир вошли классическая музыка, художники, театр. Она откуда-то узнала о моих стихах и очень серьезно к этому отнеслась. Пригласила меня на беседу, мы гуляли в парке, говорили о поэзии, и она подарила мне первую тео­ретическую книгу по стихосложению - так началась моя библиотека. Это было удивительно! Еще не о чем было говорить в моем творчестве, а учителя думали обо мне с уважением, поддерживали дар, хотели помочь ему развиться. Спаси­бо вам, мои дорогие!

Классным руководителем в 11 классе у нас был Владимир Дмитриевич Морозов. (После Яваса он преподавал в университете  в Саранске). Тогда это было самое начало его педагогической карьеры, и, думаю, ему было с нами непросто. Он еще недалеко ушел от нас по возрасту - что та­кое 5 лет разницы? Авторитет завоевать трудно, зато понять нас легко. К при­меру, он понимал, что я никогда не буду на ты с точными науками и не увле­кусь физикой, что уроки физики всегда будут для меня обузой, - и не давил.

Не помню, кричал ли он вообще. Ругал нас (было за что!), но не злился. На его уроке я как-то зачиталась романом о Петре Первом, которым я подме­нила учебник по физике. Он это заметил и спросил: -Что читаем, Елена? Я назвала роман. -Конечно, тебе это интереснее, чем физика? -Да. -И все-таки пока отложи. У нас урок физики. И больше ничего! Как я его за это зауважала!

Не думаю, что он вспоминает нас плохо. Мы были незловредны, и озор­ничали в обычных школярских рамках.

Как-то мы всем классом отправились смотреть ледоход. Это уже конец учебного года, тепло, настроение почти каникулярное, а тут такое! На реке еще стоял старый деревянный мост, огражденный с двух сторон деревянными бы­ками-сваями. Льдины бились о сваи и выходили с другой стороны моста уже мельче, и все-таки это была - стихия. Вода бурлила, заливала весь стадион (сегодня его нет, через эту пойменную луговину давно насыпана дорога). Вода подходила вплотную и к нашим домам (мы жили у речки). Для ходьбы на это время настилались на некоторых улицах мостки, без которых из дома бы и не выбрались. Такое бывает раз в год, кратко­срочно, неостановимо, грозно - одно слово: стихия! Наверное, и сами учителя понимали, что лучше бы это время провести на реке организованно, чем ругать нас за побег, но есть дисциплина. И нас отругали. Больше всего, может, за то, что вожаком побега была комсорг класса Таня Калина. Она не была паинькой -могла идти против течения, если считала, что так надо в данный момент. С дет­ства мечтала стать врачом — стала, но очень рано умерла, к сожалению.

Еще хорошо помню уроки немецкого. В школе были две «немки» - Ма­рия Борисовна Шварц (ее сын Валера Игудисман учился в нашем классе) и вдо­ва репрессированного военачальника 3. К. Ханина. Сегодня уже нет образчика той старой интеллигенции, который они являли своим поведением и видом. Прекрасно помню, какое уважение вызывала эта пара, когда они шли по аллее вдоль нашей школьной ограды и оживленно говорили по-немецки. Мария Борисовна всегда носила высокие каблуки и высокую прическу, а Зинаида Констан­тиновна по старости куталась в теплую шаль. Она была абсолютно седая, ко­ротко подстриженная - волосы не закрывали шею, со лба она убирала их греб­нем. Мария Борисовна показательно «гоняла» на уроках своего сына, чтобы ни у кого не было сомнения, что оценка у него заслуженная. Человеком она была не гневливым. С ней связана одна наша некрасивая шалость. Ребята захотели сорвать урок и принесли в класс мышь. Наверное, кто-то уже предвкушал удовольствие видеть ее визжащей и караб­кающейся на стол в своих туфлях на высоких каблуках. Класс о мыши не знал -знали только авторы «проекта». Пока ловили и прятали, мышь они замучили так, что она не могла вести себя шустро. Вытолкнули ее на середину класса, а она никуда не бежит. И тут наша величавая и интеллигентная Мария Борисовна спокойно берет ее за хвост и выносит из класса. Войдя назад, она сказала спо­койно: - Продолжим урок. По классу прошел гул одобрения. Больше ее не испытывали. Потом мы перешли к Зинаиде Константиновне Ханиной. Она была человеком тяжелой судьбы. По происхождению, говорили, польская дворянка. Муж ее был военным, сослуживцем Тухачевского и был сначала репрессирован, а потом посмертно реабилитирован. Очевидно, как жена врага народа, отсидела свое и она, и после этого осталась доживать дни свои в Явасе. Деньгами, положенны­ми за реабилитацию мужа, она, по слухам, никогда не воспользовалась, отка­завшись их получать. Владея несколькими языками, она устроилась в школу, тем и жила.

Доверчива она была как ребенок - ведь каждый судит другого по себе, а у нее было дворянское благородное воспитание. Несмотря на горький личный опыт, она не разуверилась в людях и скорее была склонна оправдывать все черное ошибками, чем подлостью. Тем более что в Явасе она не видела от лю­дей зла - ее уважали, старались помочь, со многими учениками у нее склады­вались очень близкие, дружеские отношения.

Обмануть ее было очень легко, чем многие мальчишки и пользовались. Кто-то не выучит урок и говорит, что у него болела голова. Всякий учитель по­нимает, что это чистое лукавство, но не она. Она верила и сочувствовала. Опо­здавших спрашивала, что их задержало, и ребята придумывали, что увидели на дороге котенка, он кричал, и они искали хозяина. И опять абсолютное доверие к рассказу. Она не успокаивалась, пока не узнавала, что котенок был благопо­лучно водворен в свою семью. И еще хвалила врунишку. Как ему, наверное, было стыдно... Но потом, через годы. Тогда этот обман казался удалью.

Помню еще один штришок. Как-то она объясняла языковой момент. В немецком, как и в русском, иногда возникают неудобопроизносимые созвучия. Например, дождь со снегом. Предлог с, а мы говорим со. То же самое есть и в немецком. И вдруг она спрашивает, почему мы так произносим. Класс молчит. Она смотрит на меня: «Лена, ну, ты-то должна это знать». То есть, она подозре­вала во мне уже почти лингвиста! И хотя я понимала - почему, слова нужного не нашла. Что-то промямлила: «чтобы лучше звучало». «Для благозвучия» -одновременно согласилась и поправила она. Я еще такими категориями не мыслила.

Нас она воспринимала по каким-то своим критериям и не любила их ме­нять. Например, назвав Раю Самсонову Малышкой, она так и не заметила, что Рая вскоре стала выше всех в классе. «К доске пойдет Малышка» - это так и звучало до конца. Если решила, что это добрый, но ленивый мальчик, она не могла слишком строго с него спросить, потому что такая уж у мальчика натура, ничего не изменишь. Она называла его «майне кляйне фаульпельц» (мой ма­ленький лентяй) и любила его таким, какой он есть.

Она ввела в обиход урока рапорт дежурного на немецком языке, поэтому мы к некоторым фразам были приучены накрепко. Говорили, какое сегодня число, какого года (а это счет на тысячи), кто отсутствует, кто болеет, сколько человек в классе (тоже счет), готов ли класс к уроку, есть ли мел и тряпка, еще что-то. Еще мы читали написанные на доске новые слова так, как их следовало произносить по-немецки, а она подправляла произношение каждого. Так что читать немецкий текст в лингафоном кабинете в университете мне не было трудно.

Когда я вела уроки русского языка в узбекской школе (а дети знали рус­ский не лучше, чем мы немецкий, особенно пятиклашки), я вспомнила этот ра­порт и составила свой вариант. То есть ввела календарь, счет, некоторые обо­роты речи. Дети так же читали с доски новые слова, и я подправляла их произ­ношение. Пришедшие на урок коллеги-узбеки тут же взяли все это на заметку и стали применять у себя. Так Зинаида Константиновна, русская полячка, дошла до Узбекистана.

А можно ли забыть нашу Клавдию Ивановну Самохвалову, которая всю жизнь отдала школе? Это сегодня люди живут в первую очередь своими инте­ресами, а тогда часто случалось так, что на себя не оставалось времени. А у таких, как Клавдия Ивановна, общее становилось даже более своим, чем личное. С ней мы обустраивали сад перед школой, засаживали его деревьями и цвета­ми, работали на пришкольном участке. Человеком она была неутомимым. Уви­деть ее печальной, усталой, без новой идеи? Нонсенс! Позже именно ее стара­ниями был разбит сквер Победы у школы и при ней поддерживался в хорошем состоянии.

Уже в самом конце нашей учебы в школу пришел молодой словесник Николай Степанович Савкин. У нас он не преподавал, но прославился тем, что открыл литературный кружок и, кажется, еще театральный. Сегодня он зав. ка­федрой философии МГУ, профессор, участник международных симпозиумов, автор многих научных работ. Мы при нем маленьким коллективом пишущих учеников выпустили рукописный школьный литературный журнал.

Явас был тогда местом патриархальным все всех знали, дружили, встречались, обсуждали жизнь и искусство. Все в поселке было родное. Улицы были уютные, зеленые, с деревянными домами и цветниками под окнами. Ве­чером Явас был многолюден и сулил, поэтому много интересного. Прогулки по нему всегда выливались в добрые встречи, в бытовые или по-своему философ­ские разговоры. В один из таких вечеров мы с Николаем Степановичем разго­ворились, и получилась интересная беседа о литературе. Он рассказывал мне о своем любимом Бунине. Мне Бунин был тяжел, и я пыталась говорить что-то против.- Еще придет время, и ты поймешь его, - сказал он. И я действительно поняла и оценила Бунина, но много позже.

Все мы были - я так ощущала - одной семьей, со своей четкой иерархией, но и с четким же родством. Непреодолимой дистанции и разговора свысока у учителя с детьми не было. Учителя всегда делали шаг нам навстречу, потому что видели в нас будущее страны и пытались это будущее обеспечить. Именно так сегодня, из своего зрелого возраста, я вижу и понимаю тот процесс. Стрем­ление это было обоюдным - мы, в свою очередь, очень хотели стать достойны­ми людьми будущего.

Я не знаю, оправдали ли мы надежды наших учителей. Некоторые из нас - точно оправдали. О выпускниках школы можно бы написать целую книгу, героями которой станут музыканты, военные, герои труда, ученые, даже кос­монавт. А остальные, по крайней мере — хотели оправдать, и это оправдывает их.

Да не переведется никогда удивительное племя людей, которых зовут учителями.